Первая дружба – навеки
Детские клятвы – до гроба…
Где ты теперь, мой друг?
Анатолий Штейгер


В тот год мне исполнялось четырнадцать лет, и родители, решив, что я уже достаточно взрослый, отправили меня на всё лето на юг – в станицу к бабке. Был я в станице лет в семь или восемь, мало что помнил и потому ехал не без некоторой опаски: каких-либо друзей или хотя бы знакомых у меня там не было, и чем я там буду заниматься, я совершенно не представлял. Но дома затевался грандиозный ремонт, предполагалось, что растянется он до сентября, и родители твердо решили меня сплавить. Спорить с ними было бесполезно. Так в самом начале июня я оказался за несколько тысяч километров от дома, и, что самое главное, я впервые был без родительской опеки, которая к тому времени уже начинала меня порядком тяготить.

Станица оказалась большой, утопающей в зелени… Буквально сразу же, в первый день, выяснилось: по соседству с бабкиным домом, или, как там говорили, хатой, живёт Димка, с которым я тут же и познакомился. Точнее, познакомился он со мной, крикнув мне из-за невысокого покосившегося забора:

- Привет!

- Привет, - отозвался я, обернувшись. Пацан, стоявший за забором, был вихраст, симпатичен и смотрел на меня, не скрывая доброжелательного любопытства.

- Ты к бабке Нюре приехал? В гости?

- Да.

- Тебя как зовут? – спросил он.

- Андрей…

- А меня Димка. Ты что-нибудь в мотоциклах понимаешь?

- Нет, - я отрицательно потряс головой.

- Ну, ладно… Перелазь через забор, я покажу тебе свой моцик, - сказал он так, как будто мы знали друг друга по меньшей мере сто лет.

Так состоялось наше знакомство. Я перелез через забор, мы пожали друг другу руки, и… для меня началась новая – деревенская – жизнь.

Димка, как вскоре выяснилось, оказался пацаном весёлым и неугомонным. Он постоянно что-то изобретал и придумывал, что-то организовывал и чем-то увлекался. Моциком оказался старенький мотоцикл "Восход", на котором Димка носился по станице, иногда – сняв глушитель, и еще ездил за травой для кроликов, которых он разводил. Моцик постоянно ломался – Димка его постоянно ремонтировал, причем, ремонтировать моцик Димке доставляло удовольствие. С Димкой мы оказались ровесниками, довольно быстро сдружились, через него я перезнакомился со всеми остальными ребятами, и уже через неделю я чувствовал себя настоящим аборигеном.

Еще через неделю Димка потянул меня с ночевкой на рыбалку…

Клёв начинался рано утром, мы посидели у костра, Димка вздохнул и первым полез в шалаш.

- Давай спать, - сказал он из темноты, сладко зевая. – Завтра с утра нужно клёв не проморгать.

Костёр, который мы разожгли, погас… Звёздное небо висело над миром… рядом, словно соревнуясь, орали лягушки, и мир, огромный и необъятный, был преисполнен таинственного великолепия…

Я еще несколько минут посидел на берегу и тоже полез вслед за Димкой. В шалаше было темно и уютно, спать не хотелось.

- Андрюха, хорошо в городе жить? – задумчиво спросил меня Димка.

- Нормально, - я неопределенно хмыкнул. В данный момент мне очень даже нравилось жить в станице.

- Андрюха… - снова нарушил молчание Димка, - а ты… ты уже пробовал?

- В смысле? – не понял я.

- Ну, ебался с кем-нибудь?

- Ну… - я на секунду запнулся и, сам не знаю зачем, соврал: - Ебался. – И, помолчав еще секунду, добавил… очевидно, для большей убедительности: - Ебался, и не с одной. В городе это просто…

- А у тебя их сколько было?

- Три, - сказал я.

Мы помолчали.

- А в жопу… - снова нарушил молчание Димка, - в жопу ты ебался?

- Ну, - отозвался я. – С одной… Мы её с Лёхой, с одноклассником, в жопу пёрли…

- Врешь ведь… врешь, да? – Димка пошевелился и, не давая мне ничего возразить, вдруг придвинулся ко мне вплотную, так что я ощутил на своём лице его горячее дыхание. – Андрюха, а хочешь… хочешь сейчас поебаться?

- С кем? – почти машинально проговорил я, не успев даже толком уловить, какой смысл может содержаться в Димкином вопросе здесь, в шалаше, где никого, кроме нас, сейчас не было.

- Со мной, - отозвался шепотом Димка. – Хочешь? Как с бабой…

Я почувствовал, как огнем вспыхнули мои щеки.

- Как – как с бабой? – прошептал я, и мне показалось, что я не узнал свой голос.

- В жопу… хочешь? Я серьёзно тебе говорю… давай! – Димка вдруг навалился на меня, обхватив руками мои голые плечи, и горячо зашептал, задышал прямо в моё лицо: – Я тебе дам… хочешь?

- Ты… ты серьёзно? – после секундного замешательства пробормотал я, с каким-то сладким ужасом ощущая, как в живот мне уперлось что-то большое и твердое – член у Димки стоял торчком…

Сердце мое лихорадочно застучало… В свои неполные четырнадцать лет я был обычным пацаном с типичной, свойственной этому возрасту, кашей в голове: смутные желания переплетались со страхом, под бравадой скрывалась неуверенность, какая-то случайная информация обрастала домыслами, полнейшая неискушенность прикрывалась враньём о мнимых успехах… как всякий нормальный пацан, я тайно занимался онанизмом, одновременно и стыдясь этого занятия, и испытывая к нему непреодолимое влечение. О сексе с парнями я никогда не думал – все мои познания в этой области сводились к нескольким словам, которые я если и употреблял, то, подражая окружающим, исключительно как ругательства. То, что этими словами нужно ругаться, приходило извне и усваивалось в голове как должное: «пидор», «педик», «пидарас»… смысл, стоящий за этими словами, был для меня лишен конкретики, и поскольку слова употреблялись исключительно как ругательства, то, естественно, и сами действия, стоящие за этими словами, воспринимались мною как нечто плохое, ненормальное и даже позорное… Словом, извращение. Иного не предполагалось…

И вот… Я лежал под Димкой обескураженный, сбитый с толку… То, что он предложил мне, было настолько неожиданным для меня, что я на какой-то миг растерялся. Мне вдруг вспомнился эпизод из книги Ремарка «Возлюби ближнего своего», которую я прочитал за месяц до этого. Там, изображая пребывание главного героя в тюрьме, Ремарк пишет: «Профессора выпустили через четыре недели. Вора – через шесть недель; растратчика – на несколько дней позже. В последние дни он пытался склонить Керна к педерастии, но Керн был достаточно силён, чтобы держать его на расстоянии. В конце концов, ему пришлось нокаутировать его прямым коротким ударом, которому научил его светловолосый студент»… Такая реакция – нокаутировать – вполне соответствовала моему, как мне казалось тогда, единственно правильному представлению, как нужно относиться к «пидарасам»… может, подумал я, мне следует сейчас нокаутировать Димку? И тут я вдруг почувствовал, как мой собственный член – помимо моей воли – стал стремительно увеличиваться, наливаясь упругой горячей твёрдостью…

- Серьёзно… а ты что – не хочешь? – в голосе Димки послышалось легкое удивление.

- Кто? Я?

- Ну, не я же… - Димка, лежа на мне, шевельнулся.

В шалаше было жарко, темно… Кричали лягушки…

Я лежал под парнем, своим ровесником, у меня был стояк, я чувствовал, как сладким ознобом наполняется мое тело – вопреки всем моим представлениям об этом… и – совершенно не знал, что мне следует делать дальше. С первого дня нашего знакомства, на протяжении двух недель, Димка ни единым словом не дал повода что-то такое заподозрить, и вдруг… кто он? пидарас? Слово «пидарас» у меня ассоциировалось с чем-то большим и волосатым…

Почему «пидарасы» должны быть волосатыми, я не знал… Очевидно, волосатыми в моем представлении они были по той же самой причине, по какой я считал одно время, что если заниматься онанизмом, то на ладони от такого занятия обязательно будут бородавки…

- А если кто-то увидит? – спросил я.

- Кто здесь увидит? Давай…

- Подожди…

Лежа под Димкой, я лихорадочно думал, как мне следует поступить… Согласиться?.. попробовать?.. или – оттолкнуть сейчас Димку, вырваться, выскочить из шалаша?.. это сделать ещё не поздно… а в шалаше – темно, уютно… и у меня стояк… и вообще… я поймал себя на мысли, что мне хочется… да, мне хочется попробовать то, что предложил Димка…

- Ты что – не хочешь? – тихо засмеялся Димка, обжигая меня горячим дыханием. – Никого ведь нет… чего ты боишься? Я сейчас лягу, как нужно, а ты… в очко меня… понял? Давай, раздевайся!

Он первым стянул с себя джинсы и плавки. В темноте смутно забелела его голая попа… Я медлил… Ну, засмеюсь я сейчас… выскочу, обзову его «пидарасом»… или скажу ему с чувством неоспоримого превосходства: «Я, Дима, этим не занимаюсь, я не пидор…» - ну, допустим, скажу ему так… и что? Что я от этого выиграю? Докажу себе – ему? – что… что я докажу? - что я, в отличие от него, нормальный пацан?..

- Ну, ты чего…

- Сейчас…

В конце концов, не он же мне будет засовывать, а я ему… Сердце колотилось… меня жгло любопытство, мне было страшно и стыдно, будто Димка предложил мне что-то заведомо непристойное, и вместе с тем всё сильней и сильней мне хотелось испробовать, испытать то, к чему он меня так откровенно подталкивал…

- Сейчас, - передразнил меня Димка… и вдруг, резко наклонившись надо мной, безошибочно припал своим ртом к моим губам, разжал их кончиком языка и, вобрав в свои, больно – и сладко! – засосал меня в губы… и в ту же секунду я почувствовал, как рука его, скользнув по моему телу, через брюки сжала мой напряженный, колом торчащий член.

- Разве так можно? – ошалело прошептал я, с трудом переводя дыхание.

- А почему нельзя? Давай… снимай штаны… - отозвался Димка, и тут же, не дожидаясь, сам расстегнул зипер на моих джинсах. Его рука коснулась моего члена…

Всё, я уже не раздумывал! То внешнее, что было привнесено в мое сознание, вдруг испарилось, в один миг исчезло – и, подчиняясь непреодолимому желанию, сладостной волной прокатившемуся по всему моему телу, я быстро стянул с себя джинсы и плавки… напряженно вытянувшийся мой член упёрся Димке в ногу, а Димкин член – мне в живот, я прижал Димку к себе, наши голые тела вдавились одно в другое, Димкины ноги оказались между моими ногами, руки наши переплелись, горячие и нахальные Димкины губы ненасытной присоской впились в мои, язык его уверенно проскользнул мне в рот, а мой язык очутился во рту у Димки… - и почувствовав, как сладчайшее наслаждение ознобом охватило всё моё тело, я изо всей силы прижал Димку к себе, тоже начал его тискать, сосать и лапать, с каждой секундой всё больше и больше испытывая от всего этого жаркое, ни с чем не сравнимое чувство сладостного озноба, так что казалось, что каждую клеточку моего мальчишечьего тела начинают покалывать невидимые иголки…

- На, намазывай, - разжав свои объятия, Димка сунул мне в руки круглую плоскую баночку.

- Что это? – не понял я.

- Вазелин. Мажь…

- Как? Весь хуй?

- Ты что – дурак? – Димка тихо засмеялся.

- Почему дурак?

- Потому… дай сюда, я сам смажу, - он взял у меня баночку. – Видно, очко у той девки было железное…

- У какой девки?

- Какую ты в жопу ебал… на сухую ебал её, что ли? – Димка опять засмеялся.

Я промолчал. А что я мог сказать? Димка зачерпнул из баночки пальцем немного вазелина и, оттянув на моём члене крайнюю плоть, обильно размазал вазелин по головке. Потом, сунув руку себе между ног, прошептал, поясняя:

- Норку тоже смазать надо…

В шалаше запахло вазелином. Димка вытер палец о край покрывала, которое мы принесли с собой, и тут я совсем некстати подумал, что мы с Димкой, наверное, как «пидарасы»… ну, и пусть! плевать! – отмахнулся я от этой мысли. Димка лёг на спину, поднял вверх полусогнутые в коленях ноги и, когда я, стоя на коленях, пристроился к его заду, положил ноги мне на плечи, а руками сильнее раздвинул свои ягодицы.

- Всовывай! – тихо скомандовал он.

Для удобства я немного присел и, держа член у основания, ткнул им Димке между ног.

- Выше… выше немного… - донёсся до меня Димкин шепот, и, повинуясь этому шепоту, я послушно направил член вверх. – Ещё чуть выше… - снова прошептал Димка. Член скользнул между его ягодицами и открытой головкой упёрся в очко, словно в маленькую воронку. – Вот так, нормально… давай, засовывай… только не сразу, понемногу…

Я надавил… и – стал медленно вводить свой член в расширяющееся под его напором заднепроходное отверстие… Вот оно, запретное и всем доступное, сладкое, но многими неиспытанное и неиспитое наслаждение!.. Димка скрипнул зубами и закусил губу, тело его напряглось… а я почувствовал, как головка, словно провалившись, вскользнула в Димкину норку вся, целиком… опираясь на руки, нависнув над Димкой, я надавил ещё, и член впритирочку заскользил дальше, в горячее, плотно обжимающее отверстие…

- Ещё… - выдохнул Димка прерывисто и тихо, - суй глубже…

И когда я засунул весь член полностью, по самые яйца, он облегченно выдохнул:

- Всё… теперь давай, жарь…

Но мне уже ничего не нужно было говорить – в шалаше было темно, душно, и я, чувствуя своим членом горячую обволакивающую глубину покорно лежащего подо мной Димкиного тела, с упоением начал ритмично двигать задом, стараясь вогнать как можно глубже…

Утром, конечно, мы проспали – проснулись, когда солнце было уже высоко в небе… Первым проснулся я. И только я приоткрыл глаза, как в то же мгновение вспомнил, что между нами произошло: и как мы разговаривали о бабах – как Димка расспрашивал меня, выясняя, сколько их у меня уже было, а я ему врал, отвечая, что три… и как он вдруг на меня навалился, совсем неожиданно лёг на меня, а я растерялся, не зная, как поступить, что делать… и как он засосал меня в губы… и как, оба голые, оба с напряжено торчащими членами, мы обнимались с ним, прижимаясь один к другому, лаская один другого… и как я тоже сосал Димку в губы, лапал его, трогал его член… а потом появился вазелин… Я невольно пощупал рукой свой член, словно не веря, что всё это было… Всё это было со мной… со мной… со мной… кто теперь я? «Пидарас»?..

Приподнявшись, я посмотрел на Димку. Он безмятежно и крепко спал, тихо посапывая во сне… и я, пользуясь тем, что он спит, стал жадно рассматривать его – уже совсем другими глазами, продолжая лихорадочно прокручивать в голове то, что было дальше… то, что было потом, казалось фантастикой: Димкина норка эластично обжимала мой член, я скользил им, нависая над Димкой, и это не шло ни в какое сравнение с суходрочкой – я ебал по-настоящему, и то, что это была не девчонка, а парень, не имело в тот момент ровным счетом никакого значения… а потом стало так приятно, так невыносимо приятно… неужели это всё было на самом деле – здесь? вчера? со мной?..

Я рассматривал спящего Димку со смешенным чувством любопытства и ещё чего-то такого, чему я не мог найти определения… губы, которые я целовал вчера, чуть заметно, неуловимо почти, смешно шевелились… Димка – «пидарас»… я его выебал в жопу… и, глядя на него, я поймал себя на мысли, что мне хочется прикоснуться к нему, прижаться, ощутить на лице своём его дыхание, - я почувствовал, как член мой в плавках наливается горячим напряжением… да, это был кайф! И Димкины руки, и его губы, и его шепот, и все его тело, послушное и горячее, и его норка, туго обтягивающая, – всё… всё доставило мне вчера ни с чем не сравнимое удовольствие!.. Я его выебал, он «пидарас»… а я? кто я?.. Димка тоже хотел мне вставить, но у него ничего не вышло: очко моё не разжималось, мне было больно… и, кроме того, кончив, я впал в какую-то апатию – мне уже ничего не хотелось, я словно выдохся… и Димка, предприняв несколько попыток вставить свой хуй в моё смазанное вазелином очко, но так и не добившись желаемого, сам себе сдрочил кулаком, - лежа рядом, слыша, как он сопит в темноте, я думал, что всё это, наверное, нехорошо…

Член мой стоял… глядя на спящего Димку, я совершенно неожиданно поймал себя на мысли, что, думая о вчерашнем – о том, что между нами произошло, я вновь начинаю ощущать всё возрастающее желание… Волосы у Димки во сне спутались, мочки ушей были розовые… как у девочки, - подумал я, чувствуя прилив жаркой нежности… сейчас он проснётся, и – как мы посмотрим в глаза друг другу? В голове моей всё смешалось: всёвозрастающее желание, это внезапно возникшая нежность, чувство неясной, смутной вины перед Димкой, что я не смог доставить ему того удовольствия, какое доставил он мне, почти физически ощущаемое воспоминание о вчерашнем удовольствии… и – чувство стыда, не дающая покоя мысль, что всё это запретно, ненормально, позорно… мы – «пидарасы»… «пидарасы», «пидарасы» - стучала в моей голове всё отравляющая мысль…

Димка пошевелился. Я торопливо откинулся в сторону, стремительно выдернув руку из своих плавок. Нежность исчезла, и в голове лихорадочно забились, запрыгали совсем другие мысли: вот он проснётся сейчас… он откроет глаза, и… что? как мне теперь вести себя с ним? кто мы теперь? как мы теперь вообще посмотрим в глаза друг другу?..

Димка, заёрзав, открыл глаза.

- А… ты проснулся уже, - он, посмотрев на меня, улыбнулся. – Клёв мы, конечно, с тобой проморгали?

- Да, - лаконично отозвался я.

- Ну, ничего… еще порыбачим…

Мы помолчали. Было видно, что Димке тоже немного не по себе… или он уловил моё напряжение и тоже замер, затаился, не зная, куда теперь всё повернётся?

- Пойдём искупаемся… - не то спросил, не то предложил мне Димка и, не дожидаясь моего ответа, зевая и на меня не глядя, полез из шалаша. Я, помешкав секунду, вылез за ним.

Солнце было уже высоко. Пахло травами. Стояла тишина, и всё вокруг полыхало зноем… Димка, по-мальчишески стройный, стоял у кромки воды в голубых узеньких плавках, туго обтягивающих его зад… Я отвернулся…

Весь день прошел для меня под знаком осознания, осмысления того, что случилось… Димка ни словом, ни намеком не обмолвился о том, что между нами произошло. Мы искупались, к обеду вернулись домой, и до вечера я промаялся во дворе, вновь и вновь прокручивая всё происшедшее… Я не шел к Димке, и он тоже не шел ко мне. Я слышал, как он возится с мотоциклом, как гремит за забором ключами, и мне казалось, что дружба наша, так легко и естественно начавшаяся в первый день моего приезда, кончилась.

Под вечер Димка крикнул мне из-за забора:

- Андрюха! За травой поедем?

Трава предназначалась для Димкиных кроликов, и мы каждый день ездили за станицу, на луг, где набивали две сетки сочной зеленью, и мне нравилось, сидя на моцике сзади Димки, подставлять лицо упругому воздуху…

- Нет, - отозвался я. – Бабка сказала огурцы полить…

Это была отмазка. Димка в ответ ничего не ответил. Я слышал, как он, выжав газ, рванул с места… Мне, сам не знаю отчего, захотелось заплакать…

Вечером к Димке пришли пацаны, из-за забора позвали меня, и мы отправились на школьное поле играть в футбол. Пацаны ничего не знали – с криками, с матюгами носились по полю, я стоял на воротах, и снова было всё как прежде, не считая того, что пару раз я поймал себя на мысли, что слежу я не столько за мячиком, сколько за Димкой, который носился по полю так же, как вчера, как позавчера… так, как будто ничего не было. «Пидарас», - думал я…

Расходились уже затемно. Сначала шли все вместе, громко разговаривая, жестикулируя, потом пацаны по одному стали сворачивать в свои переулки и улочки, исчезать в своих дворах – и, наконец, последним, пожав нам руки, отвалил в сторону Виталик, и мы с Димкой остались одни – идти нам было еще метров двести.

- Андрюх, хочешь… в хате душно, я на сеновале спать решил. Если хочешь, приходи – вместе будем… - неожиданно предложил Димка.

Я растерялся... Целый день я избегал Димку – и то и дело целый день я ловил себя на мысли, что я хочу… я жду от него каких-то слов, какого-то объяснения… целый день я снова и снова прокручивал в своем воображении сцены того, что было в шалаше, мысленно смакуя детали, повторяя Димкины слова – и то и дело целый день у меня, как оловянный солдатик, подскакивал член, и я усмирял его сунутой в карман ладонью, с трудом удерживая себя от суходрочки… целый день я задавал себе одни и те же вопросы, выясняя, хорошо или плохо было то, что между нами произошло, - целый день, боясь себе в этом признаться, я хотел… хотел, чтобы всё повторилось… и вот, когда Димка позвал меня, я растерялся, не зная, что ответить, как поступить…

- Ну, придёшь? – повторил Димка.

- На сеновал? Зачем? – я по-глупому ухмыльнулся.

- Ну… веселее будет, - как-то неуверенно сказал Димка и тут же, словно оправдываясь, торопливо добавил: - Я и в прошлом году на сеновале спал, когда жарко было…

- Да? Снова мне в жопу дашь?

Фраза прозвучала грубо, гадко – я сам, едва проговорив это, понял, что сказал Димке откровенную, пошлую гадость, и оттого, что я это сказал, на душе у меня мгновенно сделалось так же гадко и муторно.

- Псих ты, - вполголоса произнёс Димка.

- Да? Я псих? А ты, выходит, нормальный? – я проговорил это торопливо, как-то отчаянно зло, и опять, едва это проговорив, я понял, что снова, сам того не желая, ляпнул очередную гадость… боже, что я такое несу?!

Димка смотрел мне в глаза, не моргая. Я вдруг почувствовал, что краснею. И еще почувствовал: дружба наша… мои отношения с Димкой натянулись, как тетива. Стоит сказать ещё одно слово, ещё одно грубое, неосторожное слово, и… он сейчас мне даст по морде, - мелькнула мысль… Всё смешалось в моей душе: нежность и грубость, страх и желание… все переплелось в один узел, и для того, чтобы этот узел распутывать, чтоб развязывать его, времени у меня уже не было… Димка смотрел молча, не моргая… ну, стукни меня, стукни, дай мне в морду! – мысленно взмолился я.

- Ладно, как знаешь, - проговорил Димка и, на секунду запнувшись, закусив губу, отвел глаза. – Если не хочешь… конечно, не надо. Только, Андрюха, я попрошу тебя… - он снова запнулся, - ну, ты понял, о чём я…

- Не понял. О чем ты?

- Не говори никому о том, что было…

- А что было?

Нет, я точно хотел получить по морде… Если б Димка меня ударил, я бы, защищаясь, ударил его тоже – мы бы стали врагами, и тогда сразу бы всё сделалось понятно: он – пидор, а я – нет, и мы враги, и вместе нам не быть… Но Димка, казалось, упорно не замечал моего хамского тона.

- Так о чем я должен молчать, а? Ты напомни, что было…

Член у меня, налитый горячей твердостью, стоял, как каменный, и, сунув левую руку в карман брюк, я прижимал его к ноге, испытывая ноющую сладость в промежности…

- Ничего не было, - Димка смотрел на меня с каким-то спокойным сожалением.

- Ну, а если… - я прищурился, – если я всё же к тебе приду?

- Ты же боишься…

- Я? Ничего не боюсь…

- Ладно, как хочешь. Бывай! – и Димка, не подавая мне руки, развернулся, чтобы идти.

И здесь вдруг со мной что-то случилось… что-то, созрев, прорвалось во мне, и я вдруг почувствовал… нет, я понял – как-то мгновенно, разом – что у меня еще не было такого друга, как Димка, и дело вовсе не в том… точнее, не только в том, что случилось между нами там, в шалаше… что это – всё, его последние слова, он уже больше не подойдёт ко мне… что я не хочу… не хочу, чтобы он уходил…

- Димка… Дима! – рванулся я вслед за ним.

- Ну? – он, повернувшись вполоборота, взглянул на меня исподлобья. Я машинально отметил, что я впервые назвал его Димой.

- Я приду! – выдохнул я. – Только в душе сейчас обмоюсь… хорошо? Поем и приду… будешь ты меня ждать?

- Буду…

Я почувствовал, что я счастлив… Все мои страхи вдруг испарились, лопнули, словно мыльный пузырь, и стало легко на душе и чисто… мы – «пидарасы»?.. ну, «пидарасы», «пидарасы» мы… и что? плевать! – отмахнулся я…

Через час, вымывшись в душе и поужинав, я был у Димки на сеновале.

- А это что? – прошептал Димка, глядя, как я тащу за собой свёрнутое в баул одеяло.

- Бабка дала… говорит, что утром, может, холодно будет…

- Ну-да, чтоб любимый внук не простыл… - Димка тихо рассмеялся, помогая мне втащить одеяло наверх. Какое-то время мы копошились, устраивая себе ложе, потом, едва я лёг, Димка молча, ни слова не говоря, лёг на меня, подмяв под себя моё тело, страстно и жадно, как это бывает только в ранней юности, еще не утоленной опытом, засосал меня в губы…

- Димка… нас здесь никто не увидит? – прошептал я, когда он на миг оторвался от моих губ.

- Никто… раздевайся… а то так можно и в штаны кончить… - так же шепотом ответил он. – Сегодня первым я тебе в жопу всуну… я тебя первым выебу, чтоб ты не пиздел, кто нормальный, а кто нет, - Димка тихо засмеялся.

- А вазелин… вазелин ты взял? – прошептал я.

- А ты? – отозвался Димка.

- Нет… А где бы я взял его? У бабки?

- Ага, вместе с одеялом, - Димка снова тихо засмеялся. – Вот бы бабка удивилась…

- И… как же мы будем?

- Да взял я… всё взял, не ссы…

Члены у нас напряженно стояли. Мы торопливо разделись и, голые, горячие от нетерпения, вновь заключили друг друга в объятия… Через час, с пятой или шестой попытки, Димка вставил свой член в моё очко… Потом свой член ему вставил я… Потом снова он… И снова я… Уснули мы, натянув плавки, под бабкиным одеялом прижавшись друг к другу, когда по станице уже пели третьи петухи…

Так, спустя две недели после знакомства, началась наша настоящая дружба…

Это было необыкновенное лето: мы с Димкой почти каждую ночь или ездили с ночевкой на рыбалку, или вместе спали на сеновале – как безумные, забывая обо всем на свете, до изнеможения мы тискали друг друга в горячих объятиях, сосали друг у друга члены, по очереди педерастили один одного в очко, то становясь раком, то ложась на спину и поднимая вверх разведенные ноги… С вазелином было почти не больно, или, точнее, больно, но только в первые, в самые первые мгновения, пока в очко не проскальзывала залупа. А потом член заходил легко и свободно…

Димка готов был ебаться всё время, и поначалу я просто выпадал в осадок, когда он ни с того ни с чего вдруг откладывал в сторону ключ, которым отвинчивал какую-нибудь гайку у своего моцика, и, вытерев тряпкой руки, говорил мне, весело глядя в глаза: «Пойдём в сарай… я тебя выебу…» или «Пойдём… я пососу у тебя…» Поначалу я протестовал против такого беспредела, но постепенно привык, и мне это стало даже нравиться – мы ебались везде, где только можно… В душе… в Димкиной комнате на полу… в шалаше на берегу речки… и даже в речке пытались это сделать несколько раз… но чаще всего – днём – мы ебались в сарае… до сих пор вижу во всех деталях, словно было это вчера: вот – я стою, чуть прогнувшись, упираясь ладонями в стенку, шорты у обоих приспущены, и Димка в полумраке наяривает меня стоя, жарко сопя в затылок… вот – я стою посередине сарая, сквозь щель в стене пробивается тонкая, как лезвие ножа, полоска света, Димка сидит передо мной на корточках и, сжав в ладонях мои бедра, ритмично насаживает свой рот на мой напряженно торчащий член…

Раз, когда мы лежали на сеновале с толстыми, как сосиски, опухшими членами – ебаться уже не было никаких сил, – Димка мне честно признался, что до меня он ебался несколько раз с Джоником – одноклассником Женькой… Я смутно догадывался, что я не первый у Димки, но никогда его об этом не спрашивал, пока он не рассказал сам. «Но с ним я просто долбился, а тебя люблю», - просто сказал Димка, и возникшая было ревность к неизвестному мне Джонику, переехавшему жить вместе с родителями в город и, следовательно, навсегда исчезнувшему из Димкиной жизни, утонула в захлестнувшей меня нежности…

Однажды мы чуть не попались: я сосал – как обычно, в сарае – у Димки член, когда неожиданно за стенкой раздался голос одного из наших друзей: «Димыч, ты где?» - и едва я успел отскочить от Димки, а он, соответственно, натянуть шорты, как в проёме двери возник Лёшка: «Вы что здесь делаете?» Димка посмотрел на пацана как ни в чем ни бывало: «Шайбочка… закатилась куда-то. Иди… может, ты найдешь… мы с Андрюхой уже полчаса здесь лазим…» - и еще минут пятнадцать мы втроём, заглядывая под какие-то доски, приподнимая узлы, разыскивали несуществующую шайбочку… А потом вышли из сарая, из его полутёмного пыльного чрева, и по глазам нам ударил яркий солнечный свет – была середина июля, было знойно и тихо, ни малейшего дуновения не ощущалось в раскалённом воздухе…

Мы носились по станице на моцике – и едва только моцик выскакивал за околицу, на просёлочную дорогу, где нас никто не мог видеть, я, сидя сзади, плотней прижимался к Димке и, запустив в его шорты руку, нередко дрочил ему, подставляя лицо упругому ветру…

Димка… или Димыч, как звали его пацаны… я готов был для него – ради него! – на любое безрассудство! Я ни минуты не мог быть без него, мне всё время хотелось к нему притронуться, всё время хотелось обнимать его, тискать, лапать, хотелось всё время слышать его голос… – я любил его первой своей любовью, ещё не совсем понимая, что это – именно это! – и есть любовь…

По вечерам, когда спадала жара, мы играли на школьном дворе в футбол, и никто из пацанов не знал… да, никто – ни один из них! – не ведал, что связывает меня и Димку, какие чувства мы испытываем друг к другу…

Уезжал я из станицы в середине августа – лето пролетело как один миг – и, уезжая, я твердо знал, что через год я обязательно вернусь… Я не вернулся. В самом начале зимы бабка Нюра упала, сломала себе руку и ногу, почти всю зиму пролежала в больнице, и вначале в станицу слетал отец, потом мать, а весной было решено бабку Нюру забрать к себе, а хату её продать. Что и было сделано – ехать за несколько тысяч километров мне было уже не к кому…

И всё, что осталось у меня от того счастливого лета, - это маленькая фотография с нечеткими, размытыми лицами: Димка на корточках, выставив одну коленку вперёд, сидит в центре… я стою сзади него, положив ему на плечи руки… а рядом, плотно друг к другу прижавшись, сидят и стоят ещё человек девять или десять – наша футбольная команда… никто не улыбается – все напряженно, сосредоточенно смотрят в объектив… лето… солнечный день… ватага мальчишек, двое из которых – мы… я и Димка… и над нами застывшие – навсегда остановившиеся – облака…

В то лето нам с Димкой исполнилось по четырнадцать лет: мне – в конце июля, ему – в самом начале августа…

Где ты теперь, мой друг?..