О, если б мне немного нежности...
Г. Иванов

Наталья приехала в Саратов из далёкого и паршивого города Балаково, известного своим наскоро сколоченным атомным реактором, а также изобилием пьяной и умственно отсталой молодёжи. Но и в нашем красивом городе ей не так уж сильно повезло. И вот почему.
Полюбила Наталья неказистого поэта-наркомана Стаську. И тут пошло-поехало: драки, скандалы и громкий рёв поэта, который то читал стихи, то бил смертным боем Наталью. Поэт Стаська рассказывал мне следующее:
- А я вот её, Миньк, по еблу, по еблу. А у неё то видел, башка какая здоровая, сука облучённая. И ей ну хоть бы хуй. Только слюни жёлтые в разные стороны летят.
Наталья тоже изливала мне свою душу:
- Он, вообще-то, хороший поэт, хоть и обрубок, но сексуальный очень. Моими трусами хуй свой перетянет и бегает за мной, рыча. А я бегаю от него. Ну а потом..., в общем ты знаешь, что потом.
Несколько недель Наталья металась по Саратову в поисках жилья и работы. Стаська же с неё глазёнок не спускал: сторожил, подозревал в многочисленных нечистоплотных связях. В общем, жить не давал, какая уж тут к чёрту работа.
Но вот как-то произошёл случай, который врезался мне в память: Устроилась Наташенька на работу в детском саду сторожем, в центре нашего города. Я уже было порадовался за них. На какой-то миг представилось мне Наталья в образе Марии с младенцем. Мария - это Наташенька, а младенчик - это, стало быть, Стаська. Иными словами, утвердилось она в жизни. И приют божий, так сказать, обрела, любовь и счастье своё. Ну не тут-то было. Не долго песенка играла. В садике, где работала Наташа, стали происходить дикие вещи. Жители близстоящих домов говорили, что в логове сием происходят шабаши ведьм. А другие, прислушиваясь к рёву Натальи и Стаськи, были уверены, что в детском саду какой-то маньяк режет детей и готовит из их мяса бифштексы и доброкачественные котлеты.
Спустя несколько дней приходит ко мне Наташа и говорит:
- Проводи ты меня, Мишенька, в детский сад, а то страшно мне одной по ночам гулять.
Я был сильно удивлён, поскольку был пятый час вечера и солнце вовсю било в окно. Но что тут поделаешь, я всегда был джентльменом. Быстренько собравшись, я пошёл провожать Наташу. Подходим мы к тому самому злополучному садику. На скамейках бабушки восьмидесятилетние крестятся, шепчутся о чём-то очень неприятном. Мне тоже стало не по себе, потому как почувствовал я спиной чей-то жгучий взгляд. Обернулся и вижу, что в пыльном кустарнике сидит Стаська, мычит, и глазки его чёрненькие буравят меня, как два сверла. В общем, неприятная ситуация. Поцеловал я Наташеньку в лобик да шепнул ей на ушко:
- Пиздуй, мол, голубушка и побыстрее, а не то твой зверёк мне в сонную артерию вцепится.
Наталья утробно расхохоталась и, лукаво повизгивая, бросилась к дверям детского сада.
- Ага, сучка, - взревело из кустов малорослое существо, подпрыгивая, оно в раскорячку устремилось за своей любимой.
Я вытер пот со лба, прикурил сигарету, и медленно двинулся к себе домой. Испуганные старушки по-прежнему крестились и шептались между собой:
- Вот так каждый Божий день!
На следующий Божий день приходит ко мне Стаська и, возбуждённо размахивая ручищами, докладывает мне следующее:
- Короче, всё! Эту дуру, Натаху то, уволили на хуй из детского садика. Я её там неделю пёр. Она, блядь, как свинья, визжала. Я даже ей пасть подушкой затыкивал.
Стаська сделал паузу. И я, воспользовавшись этим, осмелился сказать:
- Понятное дело: крики, шум...
- Да не в этом дело, не в этом! Она свои вонючие трусы в кастрюлю, где детям кашу варят, положила!
- Неужели из-за этого? - подивился я.
- А чё?! - Стаська скривил свои толстые губы в ухмылке. - Думаешь, мелочь, не-а, не мелочь! Когда работники детсада пришли, открыли кастрюлю, где каша детская была, оттуда такая пруха пошла, аж стёкла запотели, две нянечки в обморок ёбнулись. Неотложку вызывали и группу спецназа. Думали очередной теракт. Я, конечно, поэт, человек с большим воображением, но до сих пор не могу себе представить, зачем она свои вонючие трусы в кастрюлю с детской кашей пристроила. Вот ты - можешь себе это представить?!
На некоторое время воцарилось тягостное молчание. Затем поэт посмотрел на меня каким-то потусторонним взором и изрёк следующее:
- Это и есть трансцендентные шифры бытия, как сказал бы Ясперс.